В истории Одесского порта прослеживается "династия" Воронцовских маячных огней и маяков, сменявших друг друга по мере удлинения Карантинного и строительства Рейдового молов. Последний Воронцовский маяк соорудили в 1888 году. Он представлял собой семнадцатиметровую чугунную сужающуюся кверху башню изящной маячной архитектуры с выписанным из Парижа осветительным аппаратом системы Френеля и, как о том громко сказано в лоции, помещением для маячных сторожей. Но, как вспоминал К. И. Чуковский, это была самая что ни на есть нищая конура с узкой койкой и перевернутым ящиком вместо стола.

Стоящая "посреди моря" белая башня, спасательные круги, ограждающие цепи, медный, всегда надраенный колокол, крутые каменные ступени спускающиеся к самой воде, наконец, ночные бдения красного огня — все это создавало вокруг маяка ореол романтики, вполне уживавшейся, впрочем, с его утилитарным назначением. "Часто в порт заходили... трехмачтовые итальянские шхуны со своими правильными этажами парусов — чистых, белых и упругих, как груди молодых женщин; показываясь из-за маяка, эти стройные корабли представлялись... чудесными белыми видениями, плывущими не по воде, а по воздуху, выше горизонта",— восхищался портовым пейзажем А. И. Куприн в рассказе "Гамбринус".

Во все глаза смотрел на него с палубы допотопного парохода "Тургенев" юный Валя Катаев, а потом написал в повести "Белеет парус одинокий", как пароход входил в порт, "очень близко огибая толстую башню, в сущности, не очень большого маяка с колоколом и лестницей".
И молодой Эдуард Багрицкий ходил на шаланде с ланже-роновскими рыбаками там, где "за маяком, за вольным поворотом свежеет ветер и плывут дубки", как напишет он в стихотворении "Порт".

Миниатюра, посвященная юношеским впечатлениям от маяка, осталась в книге Юрия Олеши "Ни дня без строчки": "Я не был на маяке, я только видел, как он горит. Мало сказать видел — вся молодость прошла под вращением этого гигантского то рубина, то изумруда. Он зажигался вдали — сравнительно не так уж далеко, километрах в двух, что при чистоте морского простора — ничто! Зажигался в темноте морской южной ночи, как бы появляясь из-за угла, как бы вглядываясь именно в вас. Боже мой, сколько красок можно подыскать здесь, описывая такое чудо, как маяк,— такую древнюю штуку, такого давнего гостя поэзии, истории, философии".

Во времена юности Олеши деревья были помоложе, дома пониже, и маяк можно было видеть с разных точек города. Когда "за окном редакции зеленел воздух и мерно мигал красным огнем Воронцовский маяк", наступал вечер для секретаря редакции газеты "Моряк" Константина Паустовского, который напишет об этом в повести "Время больших ожиданий".

А двумя десятилетиями ранее юная Вера Инбер выходила на балкон гимназии, откуда, как она написала в рассказе "Смерть луны", "маяк был виден, как тонкая свеча, потушенная на рассвете". Литературные произведения, фотографии, кинокадры, наконец, многочисленные открытки превратили маяк в символ города, в своего рода визитную карточку, которую Одесса "предъявляла" тем, кто прибывал сюда с моря.

Мы уплывали и возвращались,
Парней одесских знают все моря,
Но никогда мы так не волновались,
Когда родной мы видели маяк.

Эти стихи осенью 1942 года написал в осажденном Ленинграде Всеволод Азаров, не зная, что война "погасила" свечку одесского маяка — во время обороны города его пришлось взорвать, чтобы лишить фашистских артиллеристов в Чабанке возможности вести прицельный обстрел порта. А стихи, ставшие песней, стилизованной под фольклорные одесские, обрели свою историю.

Осенью 1942 года писатель Всеволод Вишневский, драматург Александр Крон и поэт Всеволод Азаров, состоявшие при политуправлении Краснознаменного Балтийского флота, получили боевое задание — написать для ленинградцев и защитников города пьесу. Жанр был определен четко — музыкальная комедия, так как в то время в Ленинграде работал лишь театр оперетты. Срок — жесткий: не более двух недель, потому что спектакль должен был выйти к двадцать пятой годовщине Октября.

Как рассказывал Азаров, "писали вместе, обменивались только что написанным. Большинство героев пьесы были введены Вишневским и Кроном, а я написал песни и не удержался — пустил в плавание на сторожевом корабле "Орленок", на котором служили наши герои, своего земляка командора Георгия Бронзу". Как и его земляк, пулеметчик Аркадий Дзюбин из фильма "Два бойца", Георгий сражался под Ленинградом, ни на минуту не забывая о своей Одессе. Премьера героической комедии "Раскинулось море широко" состояла 7 ноября 1942 года в промерзшем зале знаменитого Александрийского театра. Зрители сидели в телогрейках, ушанках, и не театральные шумовые эффекты — гром канонады у стен Ленинграда сопровождал действие. Роль и, естественно, песню Георгия Бронзы исполнял артист А. Свидерский.

А через несколько дней после премьеры к артисту подошел на улице военный моряк. "Я очень извиняюсь,— с нежными одесскими интонациями спросил он,— я очень извиняюсь, это вы играете в театре Жору Бронзу?". "Я играю Жору Бронзу",— в тон ему ответил Свидерский. "Так я же сам из Одессы,— радостно сообщил моряк,— сейчас я вам покажу, как нужно петь такую песню". И он запел на заснеженной улице блокадного Ленинграда:

Ах, кто родился там, на Черном море,
С тем навсегда остался солнца жар,
И наша радость, и нише горе,
И наша лестница, и ниш бульвар.

А в Одесском порту после войны поставили новый маяк, в отличие от прежнего, с цилиндрической башней. Но в продолжение долгой и доброй традиции его все чаще называют Воронцовским. И изображают на открытках, марках, значках и конвертах. И стихотворение Ивана Рядченко "Смотритель маяка" о старом матросе, перешедшем в маячные смотрители, посвящено уже новому маяку:

Но не однажды капитаны
помянут честью и добром
на маяке огонь желанный,
зажженный старым моряком.

Так продолжается история Воронцовского маяка, которому выпала высокая честь остаться в бронзе медали "За оборону Одессы"...